Хоронить не успевали. Едва вернулись из набега на тоснинцев, как напали кингисеппцы. Отбились, но тут татьянинцы-инсургенты в спину удар нанесли. Болезненный, чувствительный немного даже. Многих потеряли. Даже вождь теперь не Свинорыл, а Лех. Понятно, все из тех же, из дворцовских. Сожгли, как положено, с почестями. Женщины волосы порвали, все путем. Побили их для порядка, чтоб слишком сильно не вопили, а то фальшиво.
Но делать надо что-то, а то с такими-то раскладами гатчинскому тейпу полный амба не после ночи, так в следующую луну. Лех, к тому же авторитет подкачать должен, пусть весь скальпами обвешан, а как голова, еще себя не проявил.
Словом, часовых по кругу, копья подальше, мечи поближе и — советоваться. По шее говорливым, чтоб помалкивали. Раба в жертву принесли, сердце его изучили. Задумались. Непонятно. Еще одного, что ли? Жалко, и так расход большой на эти дела.
Небо блеклое сутками целыми, и света нет, но и тьмы полной не бывает. Самое время для большого совета, летние Серые Ночи. На ограде узорной чугунной, закопченной, собак и кошаков ободранных жариться положили, на сытый желудок мозговать сподручнее.
— Большим походом идти, всех под корень.
— С Выриной договориться, знаю там.
— Оборону крепить, катакомбами заняться.
Хлебнули, закусили мухоморами, чтоб думалось. Задумались, еще хлебнули, еще задумались. Запели.
— Чего делать-то будем?
— Да ладно, отобьемся как-нибудь.
Лех положил тяжелую руку на жалкое плечо Запева:
— Давай, чего да нибудь, изобрази из твоего.
— Кронштадт?
— Можно и его.
На кислотный коричневый дождик не смотрели, Запева слушали. Запев, ведь он кто? Задохлик. А голосом Дух Северной Помойки не обидел. Как начнет орать свои частушки, так и где в таком тщедушии такая ушезакладывающая сила?
Стучит Запев костью по кастрюле и воет:
- Есть такой остров Кронштадт,
Он есть, я это точно знаю,
Он лежит посреди моря,
А море, это когда воды много и глубоко.
Это мне сказал Рыжий,
Который привел Шаловливую Птаху,
Которая с юга.
Тот самый Рыжий, который прикончил Гвоздя.
И еще он сказал, что остров Кронштадт — хороший.
Потому что когда воды много,
Тонут те, кто не умеет плавать.
А плавать никто не умеет.
А поэтому у тех, кто живет на острове, нет врагов.
И поэтому те, кто живет на острове,
Убивают только друг друга.
И совершают набеги на берег.
И берут там много женщин, выпивки и жратвы.
Стук кости по кастрюле смолк. На суровых физиономиях кислая влага дождя смешалась с солью слез. Многие вспомнили, что говорят, есть звезды. Песню такую Запев иногда выводит. Оттуда и известно. Сказать ему что ли, пусть затянет? Так ведь и так душу проняло до самых костей мозга. Все выплачешь, чем писать потом?
Главное, и любви плотской сегодня не хочется, раненых много. И делать что-то надо, хочешь — не хочешь. Погибель иначе. Вырежут, изничтожат. А кому-то не повезет, — в рабы. И баб твоих не друзья будут лапать, а козлы пушкинские.
Седой Русак, если разложить его до самых, мужик что надо. В бою не трусит, в вожди не лезет, не сволочь, женщин не уродует, говорит мало. А если говорит, то по делу. Потому седой и живой одновременно.
Лёх на Русака смотрит, ждет. Хоть и выпил вождь больше всех, крепко закусив мухоморами, а трезв как стрела на пути. Власть, она ясности уму придает, особенно, ненадежная.
А Русак не спешит. Кстати, он человек дубины. Вдарит раз и второй не нужен. Когда же скажет свое?... Молчит....
— Вот что... Если подумать и оценить....
В молчании ночи только Клюшка вонзает вилку в волосатую руку на своей аппетитной попке. Убираясь подальше, звука рука не издает.
— Да..., значит..., — в мокрой бороде Русака застряли крошки мухоморов, — Я... долго думал.... И... не жить ведь нам. Что характерно,... иного пути нет.... А Запев..., он дело воет.
Сказанул Русак. Нет, вы слышали? Русак и про Запева! Это ж надо так! Даже Клюшка забыла про вилку в очередную похотливую ладонь.
Опечалился Лех. Видать, совсем дела скисли, если даже Русака в сказки понесло. И не рад, что вождь. На что власть, если на день?
— Да разве ж есть тот Кронштадт...
— Брехня это все, сказки...
— А даже если и есть...
— А что? А вдруг?
— Ну, не знаю....
— Неужто прямо, много воды бывает?
— Да и как это? Выше, чем по голову?
— Не, наверно, как на Ладожском болоте.
— Затягивает, что ли?
— Угу.
Тут уж Запев не удержался:
— Нет, много воды это когда, как это, тонешь, мне Рыжий говорил. Как бы голову в воду, но только, не вверх ногами.
— Молчи, Запев. Ты вой, когда скажут. Итак уже....
— А может он и дело толкует.
— Но если воды выше головы, что тогда делать?
— И правда.... Запев?
— Дерево, если Рыжему верить, не тонет.
— Все, хватит, ересь. На прутиках по воде?
— Нет, в былом деревья росли.
— Да, ты выл.
— Дома из них остались.. У волосовских есть.
— Это правда, — не кто-нибудь ляпнул, а Русак.
Что делать, как не мрак ночи глазами освещать? Мечту достали из банки консервной. А что еще остается? Совсем соседи прижали, конец близко. А всё почему? Занеслись, возгордились, силу почуяли. И все вокруг теперь враги. Валят, душат, себя не жалеют. Извести гатчинских, а то больно....
Кронштадт. А может есть он, этот Кронштадт?
— Но ведь придётся идти через урбанов, — какая сволочь, какая невыносимая дрянь сказала такое? Кто ткнул кулаком в солнечное сплетение? Кто разрушил мечту? Клюшка! Гордая недавалка Клюшка! Воинственная красавица Клюшка!
Урбаны. Отвращение и страх. Страх и отвращение. Слабые неполноценные существа, но жестокие и коварные. Урбаны не стоят плевка в бою. Из них и рабов-то не сделаешь. Урбан не мужик, не человек, пожалуй.
Но лучше уж иметь дело с ломоносовской кодлой, чем с этими жалкими недоносками. Много их и всегда много. Толпой берут и палками огненными. Не подойти близко к ним, так чтобы куча на кучу. Издали жгут, недомерки. Если только подкрасться и ножиком по шее. Да и то не дело. Одним урбаном больше, одним меньше, какая им.... А человека нашего, мужичка или девку-воина терять, конечно, слеза не прольется, но, все равно, жалко как-то.
А когда урбаны вылазку делают, так смерть полная. Идут цепью и жгут, жгут, жгут. Одно спасение — спрятаться, забиться. Зарыться куда-нибудь в катакомбы, исчезнуть в развалинах славных предков. Зачем построили? На что? Но спасибо им влажное, для схорона сгодится.
Слабина главная урбанов — нежинки они, хуже баб. Да не, даже сравнивать нельзя, зачем девок оскорблять. Ходят в каких-то шкурах блестящих. И то холодно им, то жарко. Так что вылезут из своего Питера, пожгут, кровь польют и обратно, греться. Типа тараканов, насекомые. Только тараканы живучее и умнее.
— А если обойти Питер? — не хочется человеку с мечтой расставаться. Такая вот он дурная скотина. Со всем готов расстаться, включая один из гляделок, а сны видеть хочет. Да пожалуй и ослепнет, но чтобы химеры остались.
— Перекрыто там все ломоносовскими.
— А если с севера?
— Ну ты брякнул....
— Через Ладожское болото, что ли? Увязнем.
— Это точно.
— Да не, обойти....
— У-у-у. Да бог его знает, что там.
— То, что не сладкая бражка, это точно.
— Та болотная шантрапа, которую знаем, зубастая.
— Не знаем мы севера, совсем не знаем, один вой Запева.
— Это точно.
— Через урбанов пойдем, — опять Русак. Говорят же, старики детьми становятся. Правда, по сказкам, известно. Седых, если по уму и не бывает почти. А теперь увидели.
— А Русак-то..., — и полетел сказавший далеко-далеко. Носом чирьевым в землю ткнулся.
Силы у Русака хватает. А, значит, и ума тоже.
Буча заваривается совсем не та. Чует Лёх, неокрепшим властелином, что не та. А что поделаешь? Самому понравилось. Говорит себе Лёх, (где у Лёха разум, в челюсти, что ли?), сказки пошли, старики, да песенники. А в уме другое (а может есть, он, Кронштадт тот)?
— Урбаны....
— Тьфу.
— Да как же через них?
— Запев? — в отчаянии всех на Запева потянуло.
— Рыжий прошел.
— Так то Рыжий.
— Так он один.
— Это..., как его..., пройдем..., — разговаривает Русак сегодня, а выпил и съел обычно.
— Как же это, Русачок? — ну кого завидки не возьмут. Сама Клюшка по волосам потрепала. Да что там, рядом присела, прижалась одной ножкой своей притягательной.
— А вот..., а еще... Запева послушаем... внимательно.
Если бы по уму.... Да ума нет у урбанов. Чужие они, совсем чужие. Слабые и страшные. Ну чего они, как это, понастроили, понагородили. Жара и вонь. Тоскливая вонь. Как сладкая брага. Заблудиться в Питере — а иначе как? А ведь сколько их? Не ватаги, толпы. И все куда-то.... Не, про тараканов это точно.
Дерево-то у волосовских взяли. Жарковато было. Неожиданно не получилось, но взяли, уж очень хотели. Мужичков много там оставили. Волосовские ведь и не отступили. Так и тыркали в друг друга копьями, пока другие дома разбирали. Та шпана совсем одурела, на фига гатчинским бревна понадобились. И самим особо не нужны совсем, да отдавать тоже не дело.
А вот теперь среди урбанов. Противно как-то очень. Шкуры у урбанов трут везде. Сняли, с мертвых, понятно.
Еще одну неприятность пришлось устроить, опять же не без потерь, тем более на всю ораву. И бороды с волосами и бровями опалили. А то у урбанов не растут. Больше всех женщины возмущались и Запев, хоть и с его воя порешили. Оно и понятно, без бороды задохлик совсем в рахитика превратился. Кстати, словом, о задохликах. Запев, ничтожество малое и тот среди урбанов качком смотрится. А нормальный мужик.... А Русак с Лехом....
Да не, в Питер прошли-просочились проблем не было. Взяли эти грозные палочки урбановские, хоть что делать с ними и Запев не выл. Верней, смотрел народ, как урбаны пуляются. Пробовали. Кончалось плохо, любопытных разносило. Потому чисто так взяли, для гляделок.
А потом, как это, марширанули строем нескладным. Опять же, поизучали урбанов тихенько, да и погуляли их нелепостью несколько деньков. Отбиваясь от соседских шаек. А те на безумствование гатчинских насмотрелись, да и отвяли. Чего силы тратить? Понятно, парни в шаманство впали. А кто больно много шаманит, без копья в бок и так быстрехонько загнется. Получилось чего-то, вроде как.
Вот таким, как это, крендельком в Питер и, как это, прошагали. Мимо столба здоровенного, поваленного с мужичком железным, уродливым на вершине, с крыльями обломанными.
А перед тем рабов в подсобные ватажники перевели, от оков избавили. А те не против совсем, всё равно отмороженные, свои шайки не возьмут обратно. Когда банда одна у другой живится, рабам хуже всего. Бывших своих вырезают, жизнь не такая, чтобы трусов прощать.
Да, вошли. И глазками стали хлопать. Идут куда-то толпы урбанов, спешат, будто на пьянку собрались. И какие-то грохочущие штуки проносятся. Видели похожие в темном небе. Один из насекомых двуногих грохнулся дохленьким покойничком. Тут же какая-то штуковина, как это, подъехала. Из нее четверо вышли и подмели по — быстрому.
Нет, а почему их никто не видит? Ведь тут последний ломоносовский сообразит, что чужаки пожаловали. А эти, ну неужто совсем ноль? И почему страх тогда перед ними?
Но совсем уж светится не свет. В низы уходить, куда ж еще. Тем более, из воя запевовского точно известно, питерские катакомбы с гатчинскими в сравнение не ставятся.
А оно своими гляделками и видать. Это ж надо такое насотворять! Какая там голова у урбанов. На что время трачено. Нет, чтоб поразбойничать, попить, с женщинами в разгул. А они ямищ понарыли. Правда, вроде, Великие Дохлые Предки в том же духе чудили. Но не такие урбаны, не такие. Все же они, гатчинские, да и другие шайки, образины горестные, на предков больше похожи, чем эти насекомые в человечьем обличье.
Сверху-то в Питере чистенько, хоть и дурно пахнет. А по низам, наоборот, воняет по-человечески, зато прогнившее все. Ноги всё чавк да чавк. И с потолка какой-нибудь обломочек немаленький в жижу топкую плюхнуть норовит. Обдаст, конечно, но и на том ему ногой спасибо, что не по башке дурной.
С Большой Водой здесь, в подземелье жутковатом, и познакомились. Не понадобилось до Кронштадта доходить. Идут с бревнами на плечах по темнотам, ноги по моче с грязью волочат.
И, вдруг, хлоп. Вокруг мокренькое чего-то и дышать неприятно. Вот такая она, Большая Вода. Да чего там дышать неприятно, совсем не дышится.
— Помогите, братки! Чего деется! Братки!!! — это ведь и в бою, когда тебе кишки выпускают, не дело совсем голос высокий подавать. Но тут ведь случай такой, по первому-то разу. Да, неприятная, однако, животинка, под названием вода.
Попадали-то первые, а остальные сгрудились и присматриваются внимательно, глазища в темнотище распахивая, чего это такое с их заклятыми корешами деется? Чё это они ручищами размахались? И куда сами делись?
— Чё столбами встали? Помогать браткам надо, недомерки! — что-то совсем Запев в авторитеты попер, да ладно, по делу, — Мужики, лапами за бревна хватайтесь, башку над водой держите, в воде не дышите! Да не махайте лапами-то, еще хуже будет! Спокойненько, спокойненько, плавно.А вы чё встали, остолопы? Бревна в воду толкайте, пускай хватаются, — раньше бы Запеву за недомерков, да и за прочую...
Впрочем, не козлы ведь последние, в самом деле-то. Навалились неумело, повытягивали мужичков, двоих, правда, не досчитались. Что ж, затея большая творится, приходится сокращаться помаленьку.
Воду перешли-таки кое-как, все тот же Запев навести, как это, мост, присоветовал. Пока налаживали, заметили ненароком, вода не такая уж и большая, с головой не покрывает. И как мужички, как это, утопли? Впрочем, проверять особо никому не хотелось совсем.
Оказывается, не зря Запев выл, что вода вся под землю ушла, а иной частью, как это, испарилась в небо. Насчет неба дурь, конечно, и мухоморная запевовская ересь. Однако, братки, надо этого задохлика слушать временами, чтоб самому подольше бражкой баловаться.
А дальше совсем дебри пошли, трещины, поганые своей узостью и липкими стенами. Не нравится шпане, а прет к мечте своей возвышенно нелепой.
Однако и свет какой-то начал пробиваться, дотопали к источнику для глаз полезному. Расслабились, природность жизни почуяв, и совершенно напрасно для здоровья.
Урбанов повстречали и сразу в опасном количестве, очень даже опасном.
Как устроены урбаны? Отдельный разговор для серьезных мужиков. Тут мозги поплывут, а конкретное понимание не придет, даже брагой и мухоморами. Вот есть урбан, один. Мужик? Баба? Нет, разницы никакой. Ни за что подержаться, ни достоинства. Вот такое скверное паскудство. Так ведь это только начало воя, не только запевовского, а любого горлопана. И не только гатчинской шайки, а любой ватаги, с убранами повстречавшейся.
А дальше полное неверие берет, если своими глазами не соприкоснуться и шкурой паленой не насладиться. Один урбан — то самое дерево. Идет по прямой, будет валун на дороге, не свернет, прямо в него и шандарах. Два урбана тоже не свернут. Три урбана уже кое-что, свернут, однако в яму, что, несомненно, серьезнее камешка, обязательно попадают. На четырех только неталантливые горлопаны останавливаются, на пяти тоже, повторы неинтересны, души черствой не трогают.
А у Запева сразу десятка в вое наступает. Да, Запев выть умеет, ух как... Десятка уже ничего, для боя, правда, совсем не то. Только урбаны, когда в таком количестве пожечь людей вокруг и не выходят никогда. Зато прямо рядом с Питером в таких количествах копошатся. Творят непонятное че-то, роют, пыхтят.
Если на бой, не меньше полусотни разом. Правда это тоже, опять-таки в окрестностях только. Потому что с полусотней, да и с сотней, разобраться можно ватаге сплоченной. Мужички, конечно, теряются при этом. А если урбаны тьмой? А тьма, она поболее ватаги будет. И тогда совсем кранты, только щели подземные и спасают. Совсем чего-то умными урбаны становятся, когда тьма.
Вот такое отступление по теме не вовремя.
Ватажкой из расщелины в коридор огромный на большое скопление урбанов разом и вывалились. Сперва-то ничего... Может тоже и будет, что при входе в Питер, за своих примут, насекомые?
А нет, учуяли урбаны измену. Может потому, что шкуры на гатчинских блестящие, а здесь все в белом. Есть и иные предположения, да не до них. Лучи уже в ватагу летят свирепые.
В другом бы раскладе.... Да нынче расклада не выбрать, ломанулись. Помирать, так чью-то глотку омокрив.
— Бей, робяты!
— Гатчина! Гатчина!
— Ломи мелюзгу питерскую!
— Ох, — и осел, напополам огнем ошметанный.
— Русаку помогем! Подправим! А-а-а, — не человек, а верхняя часть по полу сучится.
А тот мужичок тихо подох, головы-то нет. Шаг, шаг еще после, да и бух.
— Гуляй, шпана!
Гуляй, шпана, шикарно по — последнему. Только палочки урбановские жгутся больно и далеко. Тем-то, что поближе воспитание сразу навсегда преподнесли, а вот с затаившимися по углам и на конце другом кисло как-то.
Дикая в бою Клюшка только неуловима. Молния, красавица-стерва. Прыгает от одной вражины к другой, да и ножиком чиркает. А то и ножкой, по драке, да ещё для дохляка-урбана, смертельной, саданет.
— Умри, — вот потому ее никто и не трогает серьёзно, из-за слов таких коротких и как сказано.
Лёх с Русаком, да еще десятком мужичков крутеньких в толпу урбанов затесались, потрясения творя. Расчет прост, по своим не будут огонь пускать. Только это расчет человеческий, а не урбановский. По своим лупят, по своим. И умирают молча. Урбаны вообще не говорят. Наверно, из-за тесноты. А то такая бы болтовня стояла!
Вот так Леха и лишились. Не долго верховодил, завалили. Своих в угольки насекомые двуногие превратили и вождя недавнего заодно.
— Мужики, не дрейфь, прорвёмся!
— Девоньки, навались, поможем нашим недобиткам окаянным!
— Ой, — вот и бабоньку воинственную в месиво огоньком.
— Мать моя, за тебя! — детишки-волчата нижнего возраста для драки не знают. Да и подсобные ватажники, рабы вчерашние, доверие оправдать норовят.
А Запев-то для драки.... Не, чудит-то что! В железяку какую-то здоровенную копьецом своим легоньким тычет и тычет. Что за ересь посреди разборки?
А свет-то возьми и погасни! Вон оно чего, оказывается! Много чего в маленькой запевовской башке дурной из воя непрогорлопаненного и разговоров мужичков досужих.
А в темноте-то урбаны без штучек специальных всяких и числом не возьмут. У шпаны ко мгле кромешной гляделки привычнее.
Тут-то и началась настоящая пьянка кровавая. Оторвались по полной, если кого и потеряли, так чисто сами себя. А никчемными трупами одинаковыми весь пол устлали.
Стихло все.... Отдышались от пота, раны паленые побаливать начали. Жалеть понемногу тех, кого из ватаги лишились, не слишком, конечно, дело привычное.
Вот тут-то очередное урбановское паскудство и обнаружилось. В котлах больших, типа бражных. Бурлила понемногу там водичка какая-то, не горячо только. Как глаза свыклись совсем уж с темью, глянули туда.
Что за свинство! Типа людей, но недоделанных, там что-то плавает. То кожи нет, то скелет один, с внутряком позорным, то вообще червячок какой-то. И ЭТО живое, шевелится. Кто-то из девок, лихих вполне, прочистил желудок даже. Хоть чего в жизни своей не видели? Нет, такое нет.
Потыкали, ругаясь нехорошо, копьями в дикость неприличную. Вот откуда они, урбаны, берутся, оказывается.
Задерживаться особо не стали, пока новых насекомых двуногих не набежало. Во тьму, в щели сырые, подальше от мерзости.
Привыкли уже к катакомбам необъятным. То совсем узко, то в такой необъятный темный простор вынесет. С водой большой подземной не раз столкнулись. И глубже была, и шире. Только без паники теперь. Человек не урбан, два раза одним капканом его не поймаешь.
Земля вокруг иногда подрагивать начинала, грохот ни с того ни с этого. Видели один раз быструю здоровенную штуковину, длиннющую. Поболее тех, что по небу порой шастают, уж куда как поболее.
— Какая гнусь, мужики.
— Ага.
— Запев выл, у нас с урбанами предки общие.
— Быть такого не могет.
— Запев выл!
— Хм... Кто его знает?
— Может и могет, только вышло как?
— Запев выл...
— Опять про Запева!
— Да пусть языком трепет, Запев нынче в форе.
— Так он выл, от того всё, что жизнь у нас с урбанами совсем разная.
— Как это?
— Мы сам себе на уме, реже с корешами. А урбаны толпами, да толпами.
— А чё, похоже. Из-за толпы свою голову и потеряли.
— А еще выл... Валять далее?
— Да валяй, всё равно бревна тащим. От разговора пустого, глядишь и полегчают.
— Так я про то хотел, что ранее другое было. Те же деревья, будь они неладны росли, не только грибы. И из поживы не одни крысы, собаки и кошаки, а очень даже съедобное разнообразие. И небо другое совсем.
— Верю в то, почему-то. Не можем же мы скотами такими вечными быть. Да и те же развалины взять.... Вот только девалось всё куда?
— А там совсем сказки, если объяснять.
— Валяй, Ржавый.
— Да смутно всё совсем. Вроде как все постарались, но урбаны более других. Тогда где-то деление на ватажников и урбанов и пошло. Всякие эти мерзостные штуковины летящие и катящие, тогда их вообще прорва была. И совсем уж небылицы со звездами. Мол, захапаем-ка мы себе другие, как это... планеты.
— Чё? Ладно уж, Ржавый, планета, понимаешь. Наслушался воя запевовского под мухоморы, а по нынешним раскладам, глядишь, в авторитеты пробьешься.
— Ладно, пускай языком трепет. Случилось-то что? Чё жизнь скотская такая?
— А дело в том и есть, что сразу, резко, вроде и не было ничего. А там, глянуть не успели, полные кранты. Урбаны уже не люди, но сила у них. А ватажники вроде как прежние, но по закоулкам и не зависит от них даже малого. Кстати, Запев выл, не один Питер урбановский и другие у них гнезда имеются, даже Питера поболее.
— В это верю! Что плохо, то правда.
— А чё ж урбаны людьми быть перестали? Неужто из-за тесноты лишь? Далее давай, Ржавый.
— Запев выл, из-за тесноты как раз. Когда народу много соберется, горлопанов и шебутных потихоньку кончают. А у урбанов такая жизнь, что шаг не туда сделаешь и уже ты опасный и вредный, сложно ведь у них устроено весьма. Да и видели и слышали они всю жизнь, пока людьми были, одно и тоже. Вот и осталась в Питере одна серость, между собой неразличимая. А там и человеческого ничего в них не осталось.
Знай себе прет поредевшая ватага под недрами проклятого Питера. Вождь ныне Русак. Не хотел, заставили. А кому еще? Клюшка.... Чего? Бабу в вожди? А ведь не зря мысля пригрезилась. А более-то.... Запев. Ха... чего только в голову не взбредет, со всеми этими.... Видишь ты, взбрело.
— Долго, еще?
— Плечи не железные.
— Глаза спотыкаются, — ропщет народ, подустал. Не на власть, правда, которой и нет особо, а на жизнь проклятущую. Дети, оборвыши чумазые, плетутся, неся свою долю ноши, молчат, но злые слезы разводами грязи пускают. Цель-то великая, а силы какие всегда, пускай и разгоряченные.
Но вот и свет, уже не злой, урбановский, а родной, небесный, грязный. Серая ночь горестная, знакомая в щели пробивается. Неужто весь Питер проклятый по низам пробуравили? Похоже на то.
— Шпана, глянь-ко, — да уж, посмотреть стоит. Мужик здоровенный, железный, лежит на боку, сидя на собаке какой-то странной. Осколки таких блестящих непонятностей раньше и в Гатчине водились. Только всё на наконечники копий перевели. Были у Дохлых Предков силы на дурь, такие штуки понаделали. И мразью урбановской от них не разит. Скорей уж на ватажников похоже. Тоже иной иногда сядет, да и начнёт из камешка точить чего-то. Уродца настругает, а сердце тоскливое греет не только ему.
А мужик и не уродец совсем. На человека весьма смахивает, грязный такой же. Только большой больно, да они, железные, все такие.
— Народ, а мужик железный, ведь Запев как! Похож-то, один в один!
— Че, че? А точно, он и есть!
— Что за присказка? Духи, что ли постарались?
— Может и духи, намекают, что правильно двигаем.
— Только Запев поменее малость и с бородой был.
— А теперь и вовсе лысый.
— Сам-то каков!
— А че за зверь под мужиком?
— Из тех, наверно, что ранее водились.
— Вкусный, небось.
— И много, главное, на полватаги хватит.
— А сидит-то мужик на звере че?
— Такая зверюга бегать быстро должна.
— Удобно как, ноги не стопчешь. Только жрать такая собачка много должна. Потому, небось, и повывелись. Или поели их.
— Да не, зверюга — символ власти. Человеку со зверюгой не договориться. Ума-то у крыс и кошаков поболее урбановского, понимают, что в котле окажутся. Какая тут дружба?
— Так, Запев из вождевских отпрысков получается?
— Ага, только от девки-рабыни.
Вот и небо знакомое, неприветливое. Питер весь прошли, вон он, злобный монстр, вдали высится. И на здании непонятном копьё железное, на иглу похожее, тускло блестит. А теперь куда? Воды пока не видать. Один гранит державный стройно и строго, как ножка клюшкина, к низам стремится. Но на запад, на запад. Земля здесь какая, песок да грязь. И грибов не растет.
Однако идти, вперед, только вперед. Возвращаться уже некуда. В Гатчину шпана-то чужая понабежала, любой поймет. Татьянинцы первыми, небось, пожаловали.
Вода встречается между делом. Лужами отдельными. Гнилая и пить нельзя, соленая, тьфу.
— Нехорошо-то как, равнина, урбаны пожалуют, не спрячешься.
Все понимают, что плохо, а как изменишь? Скверность во внутренностях души ватажьей. Теперь бы привал, крысятины вареной, браги с мухоморами, малость самую. А надо далее топать, да пожитки скудные тащить.
Грустно весьма все. Ноги в песок проваливаются и тишина, совсем уж штильная. В походы вокруг Гатчины отправляться иное совсем. Там-то ведь одна воинская шайка идет, с копьями и дубинами. И по поживу близкую память имеется. Сначала драчка, потом разгул пьяный, с насилием.
И в Кронштадте тоже будет! Будет! Вот веселее и зашагали.
Только Воды Большой всё нет и нет, лужи, да лужи.
— Шпана, строения какие-то!
Непонятное чего-то совсем. Опять диковинка не виданная ранее. Типа холма, на нём и, впрямь, домишки разваленные. А вокруг здоровенные ржавые штуковины, типа урбановских. Только иные, чем-то на жирных недавленых тараканов похожие. Чего с ними Великие Дохлые Предки делали-то? Может, с Большой Водой как-то связано?
— Ватажка какая, небось, обитает здесь.
Один сказал, а все и ранее в голове крутанули. Воинским порядком урядились и скопление развалюх проведать. Мёртво, пусто поначалу.
А потом один труп, другой. То баба, то мужик, обгоревшие. Вот и убраны дохлые, копьем в брюхо тиснутые.
— Не нравится мне здесь, че-то!
Не успел мужик сказать, свара большая пошла. Урбаны, уже вполне на ногах стоящие из-за развалюх повылезали и давай огоньком шмалить.
Раз такое, давай опять копье с дубиной в дело. После катакомб питерских страх перед урбанами не тот совсем. Да не убоится Человек насекомого!
Может и не убоится, а упокоится вполне, лучи смерти урбановские не отменял никто.
Только тут уж не стеной пошли, ученые, а перебежками, за углы порушенных, как это, фундаментов, хоронясь. Насекомых умом брать надо.
— Мужички! Врассыпную! Перекатами!
— Затесывайся между тупых, пускай сами себя жгут!
— А-а-а! — смерть всегда свое возьмет.
— Вали гадов!
— У-у-х, — повезло салаге молодому, живой, одна шкура слегка попорчена.
Видать, не много урбанов на этот раз встретили, быстренько одолели. Даже порадовались за свою крутизну. Но по щелям-то прошлись, вдруг где насекомые двуногие затаились.
Урбанов-то не нашли, зато вытащили из подпола бабу с мальчонкой, из сосущих еще. Баба ватажная, в себя быстро пришла. А её и добром. Дела большие творят, да и на урбанов вся злость выкипела.
— Так, девонька, выкладывай.
— Урбаны, наших всех....
— Видим. Чё мало-то их так? Шайка ваша кислая совсем была?
— Да не, это они добивать приходили. Ранее-то основную резню устроили.
— Добросовестные, гады.
— С нашей ватагой пойдешь?
— Пойду.
— Мужики, кто бабу возьмёт?
— Я, с охотою.
— Не, Кайло, козлина смердючая, тебе не пойдет. Баба качественная.
— Хватит разговоров пустых! — Клюшка болтовню приглушила.
— И то..., — Русак к вождю привыкает, — С девкой потом разберемся.... Скажи лучше... Кронштадт далеко ли?
— А это он и есть самый.
— А Большая Вода?
— Была, Большая Вода, была. Ещё когда я мужика не знала. А потом ушла вся. Говорили, из охотников погулять, далее она теперь. А как вода ушла, тут к нам урбаны и пожаловали.
— Так.... Меняются расклады наши.
— Теперь-то куда?
— А Запев-то где? Что провоет?
Нет Запева больше, достали его урбаны таки. Такая ведь нелепая потасовка малая, а положили. Увидел Запев своими глазами Кронштадт, да не узнал о том.
Далее на запад шпана двинула, Большую Воду поглядеть и от Питера проклятого прочь. А кость и кастрюлю запевовскую Ржавому отдали, пускай выть учится.