От Гатчины до Кронштадта

Хоронить не успевали. Едва вернулись из набега на тоснинцев, как напали кингисеппцы. Отбились, но тут татьянинцы-инсургенты в спину удар нанесли. Болезненный, чувствительный немного даже. Многих потеряли. Даже вождь теперь не Свинорыл, а Лех. Понятно, все из тех же, из дворцовских. Сожгли, как положено, с почестями. Женщины волосы порвали, все путем. Побили их для порядка, чтоб слишком сильно не вопили, а то фальшиво.
Но делать надо что-то, а то с такими-то раскладами гатчинскому тейпу полный амба не после ночи, так в следующую луну. Лех, к тому же авторитет подкачать должен, пусть весь скальпами обвешан, а как голова, еще себя не проявил.
Словом, часовых по кругу, копья подальше, мечи поближе и — советоваться. По шее говорливым, чтоб помалкивали. Раба в жертву принесли, сердце его изучили. Задумались. Непонятно. Еще одного, что ли? Жалко, и так расход большой на эти дела.
Небо блеклое сутками целыми, и света нет, но и тьмы полной не бывает. Самое время для большого совета, летние Серые Ночи. На ограде узорной чугунной, закопченной, собак и кошаков ободранных жариться положили, на сытый желудок мозговать сподручнее.
— Большим походом идти, всех под корень.
— С Выриной договориться, знаю там.
— Оборону крепить, катакомбами заняться.
Хлебнули, закусили мухоморами, чтоб думалось. Задумались, еще хлебнули, еще задумались. Запели.
— Чего делать-то будем?
— Да ладно, отобьемся как-нибудь.
Лех положил тяжелую руку на жалкое плечо Запева:
— Давай, чего да нибудь, изобрази из твоего.
— Кронштадт?
— Можно и его.
На кислотный коричневый дождик не смотрели, Запева слушали. Запев, ведь он кто? Задохлик. А голосом Дух Северной Помойки не обидел. Как начнет орать свои частушки, так и где в таком тщедушии такая ушезакладывающая сила?
Стучит Запев костью по кастрюле и воет:


- Есть такой остров Кронштадт,
Он есть, я это точно знаю,
Он лежит посреди моря,
А море, это когда воды много и глубоко.
Это мне сказал Рыжий,
Который привел Шаловливую Птаху,
Которая с юга.
Тот самый Рыжий, который прикончил Гвоздя.
И еще он сказал, что остров Кронштадт — хороший.
Потому что когда воды много,
Тонут те, кто не умеет плавать.
А плавать никто не умеет.
А поэтому у тех, кто живет на острове, нет врагов.
И поэтому те, кто живет на острове,
Убивают только друг друга.
И совершают набеги на берег.
И берут там много женщин, выпивки и жратвы.


Стук кости по кастрюле смолк. На суровых физиономиях кислая влага дождя смешалась с солью слез. Многие вспомнили, что говорят, есть звезды. Песню такую Запев иногда выводит. Оттуда и известно. Сказать ему что ли, пусть затянет? Так ведь и так душу проняло до самых костей мозга. Все выплачешь, чем писать потом?
Главное, и любви плотской сегодня не хочется, раненых много. И делать что-то надо, хочешь — не хочешь. Погибель иначе. Вырежут, изничтожат. А кому-то не повезет, — в рабы. И баб твоих не друзья будут лапать, а козлы пушкинские.
Седой Русак, если разложить его до самых, мужик что надо. В бою не трусит, в вожди не лезет, не сволочь, женщин не уродует, говорит мало. А если говорит, то по делу. Потому седой и живой одновременно.
Лёх на Русака смотрит, ждет. Хоть и выпил вождь больше всех, крепко закусив мухоморами, а трезв как стрела на пути. Власть, она ясности уму придает, особенно, ненадежная.
А Русак не спешит. Кстати, он человек дубины. Вдарит раз и второй не нужен. Когда же скажет свое?... Молчит....
— Вот что... Если подумать и оценить....
В молчании ночи только Клюшка вонзает вилку в волосатую руку на своей аппетитной попке. Убираясь подальше, звука рука не издает.
— Да..., значит..., — в мокрой бороде Русака застряли крошки мухоморов, — Я... долго думал.... И... не жить ведь нам. Что характерно,... иного пути нет.... А Запев..., он дело воет.
Сказанул Русак. Нет, вы слышали? Русак и про Запева! Это ж надо так! Даже Клюшка забыла про вилку в очередную похотливую ладонь.
Опечалился Лех. Видать, совсем дела скисли, если даже Русака в сказки понесло. И не рад, что вождь. На что власть, если на день?
— Да разве ж есть тот Кронштадт...
— Брехня это все, сказки...
— А даже если и есть...
— А что? А вдруг?
— Ну, не знаю....
— Неужто прямо, много воды бывает?
— Да и как это? Выше, чем по голову?
— Не, наверно, как на Ладожском болоте.
— Затягивает, что ли?
— Угу.
Тут уж Запев не удержался:
— Нет, много воды это когда, как это, тонешь, мне Рыжий говорил. Как бы голову в воду, но только, не вверх ногами.
— Молчи, Запев. Ты вой, когда скажут. Итак уже....
— А может он и дело толкует.
— Но если воды выше головы, что тогда делать?
— И правда.... Запев?
— Дерево, если Рыжему верить, не тонет.
— Все, хватит, ересь. На прутиках по воде?
— Нет, в былом деревья росли.
— Да, ты выл.
— Дома из них остались.. У волосовских есть.
— Это правда, — не кто-нибудь ляпнул, а Русак.
Что делать, как не мрак ночи глазами освещать? Мечту достали из банки консервной. А что еще остается? Совсем соседи прижали, конец близко. А всё почему? Занеслись, возгордились, силу почуяли. И все вокруг теперь враги. Валят, душат, себя не жалеют. Извести гатчинских, а то больно....
Кронштадт. А может есть он, этот Кронштадт?
— Но ведь придётся идти через урбанов, — какая сволочь, какая невыносимая дрянь сказала такое? Кто ткнул кулаком в солнечное сплетение? Кто разрушил мечту? Клюшка! Гордая недавалка Клюшка! Воинственная красавица Клюшка!
Урбаны. Отвращение и страх. Страх и отвращение. Слабые неполноценные существа, но жестокие и коварные. Урбаны не стоят плевка в бою. Из них и рабов-то не сделаешь. Урбан не мужик, не человек, пожалуй.
Но лучше уж иметь дело с ломоносовской кодлой, чем с этими жалкими недоносками. Много их и всегда много. Толпой берут и палками огненными. Не подойти близко к ним, так чтобы куча на кучу. Издали жгут, недомерки. Если только подкрасться и ножиком по шее. Да и то не дело. Одним урбаном больше, одним меньше, какая им.... А человека нашего, мужичка или девку-воина терять, конечно, слеза не прольется, но, все равно, жалко как-то.
А когда урбаны вылазку делают, так смерть полная. Идут цепью и жгут, жгут, жгут. Одно спасение — спрятаться, забиться. Зарыться куда-нибудь в катакомбы, исчезнуть в развалинах славных предков. Зачем построили? На что? Но спасибо им влажное, для схорона сгодится.
Слабина главная урбанов — нежинки они, хуже баб. Да не, даже сравнивать нельзя, зачем девок оскорблять. Ходят в каких-то шкурах блестящих. И то холодно им, то жарко. Так что вылезут из своего Питера, пожгут, кровь польют и обратно, греться. Типа тараканов, насекомые. Только тараканы живучее и умнее.
— А если обойти Питер? — не хочется человеку с мечтой расставаться. Такая вот он дурная скотина. Со всем готов расстаться, включая один из гляделок, а сны видеть хочет. Да пожалуй и ослепнет, но чтобы химеры остались.
— Перекрыто там все ломоносовскими.
— А если с севера?
— Ну ты брякнул....
— Через Ладожское болото, что ли? Увязнем.
— Это точно.
— Да не, обойти....
— У-у-у. Да бог его знает, что там.
— То, что не сладкая бражка, это точно.
— Та болотная шантрапа, которую знаем, зубастая.
— Не знаем мы севера, совсем не знаем, один вой Запева.
— Это точно.
— Через урбанов пойдем, — опять Русак. Говорят же, старики детьми становятся. Правда, по сказкам, известно. Седых, если по уму и не бывает почти. А теперь увидели.
— А Русак-то..., — и полетел сказавший далеко-далеко. Носом чирьевым в землю ткнулся.
Силы у Русака хватает. А, значит, и ума тоже.
Буча заваривается совсем не та. Чует Лёх, неокрепшим властелином, что не та. А что поделаешь? Самому понравилось. Говорит себе Лёх, (где у Лёха разум, в челюсти, что ли?), сказки пошли, старики, да песенники. А в уме другое (а может есть, он, Кронштадт тот)?