|
— Ой, — вот и бабоньку воинственную в месиво огоньком.
— Мать моя, за тебя! — детишки-волчата нижнего возраста для драки не знают. Да и подсобные ватажники, рабы вчерашние, доверие оправдать норовят.
А Запев-то для драки.... Не, чудит-то что! В железяку какую-то здоровенную копьецом своим легоньким тычет и тычет. Что за ересь посреди разборки?
А свет-то возьми и погасни! Вон оно чего, оказывается! Много чего в маленькой запевовской башке дурной из воя непрогорлопаненного и разговоров мужичков досужих.
А в темноте-то урбаны без штучек специальных всяких и числом не возьмут. У шпаны ко мгле кромешной гляделки привычнее.
Тут-то и началась настоящая пьянка кровавая. Оторвались по полной, если кого и потеряли, так чисто сами себя. А никчемными трупами одинаковыми весь пол устлали.
Стихло все.... Отдышались от пота, раны паленые побаливать начали. Жалеть понемногу тех, кого из ватаги лишились, не слишком, конечно, дело привычное.
Вот тут-то очередное урбановское паскудство и обнаружилось. В котлах больших, типа бражных. Бурлила понемногу там водичка какая-то, не горячо только. Как глаза свыклись совсем уж с темью, глянули туда.
Что за свинство! Типа людей, но недоделанных, там что-то плавает. То кожи нет, то скелет один, с внутряком позорным, то вообще червячок какой-то. И ЭТО живое, шевелится. Кто-то из девок, лихих вполне, прочистил желудок даже. Хоть чего в жизни своей не видели? Нет, такое нет.
Потыкали, ругаясь нехорошо, копьями в дикость неприличную. Вот откуда они, урбаны, берутся, оказывается.
Задерживаться особо не стали, пока новых насекомых двуногих не набежало. Во тьму, в щели сырые, подальше от мерзости.
Привыкли уже к катакомбам необъятным. То совсем узко, то в такой необъятный темный простор вынесет. С водой большой подземной не раз столкнулись. И глубже была, и шире. Только без паники теперь. Человек не урбан, два раза одним капканом его не поймаешь.
Земля вокруг иногда подрагивать начинала, грохот ни с того ни с этого. Видели один раз быструю здоровенную штуковину, длиннющую. Поболее тех, что по небу порой шастают, уж куда как поболее.
— Какая гнусь, мужики.
— Ага.
— Запев выл, у нас с урбанами предки общие.
— Быть такого не могет.
— Запев выл!
— Хм... Кто его знает?
— Может и могет, только вышло как?
— Запев выл...
— Опять про Запева!
— Да пусть языком трепет, Запев нынче в форе.
— Так он выл, от того всё, что жизнь у нас с урбанами совсем разная.
— Как это?
— Мы сам себе на уме, реже с корешами. А урбаны толпами, да толпами.
— А чё, похоже. Из-за толпы свою голову и потеряли.
— А еще выл... Валять далее?
— Да валяй, всё равно бревна тащим. От разговора пустого, глядишь и полегчают.
— Так я про то хотел, что ранее другое было. Те же деревья, будь они неладны росли, не только грибы. И из поживы не одни крысы, собаки и кошаки, а очень даже съедобное разнообразие. И небо другое совсем.
— Верю в то, почему-то. Не можем же мы скотами такими вечными быть. Да и те же развалины взять.... Вот только девалось всё куда?
— А там совсем сказки, если объяснять.
— Валяй, Ржавый.
— Да смутно всё совсем. Вроде как все постарались, но урбаны более других. Тогда где-то деление на ватажников и урбанов и пошло. Всякие эти мерзостные штуковины летящие и катящие, тогда их вообще прорва была. И совсем уж небылицы со звездами. Мол, захапаем-ка мы себе другие, как это... планеты.
— Чё? Ладно уж, Ржавый, планета, понимаешь. Наслушался воя запевовского под мухоморы, а по нынешним раскладам, глядишь, в авторитеты пробьешься.
— Ладно, пускай языком трепет. Случилось-то что? Чё жизнь скотская такая?
— А дело в том и есть, что сразу, резко, вроде и не было ничего. А там, глянуть не успели, полные кранты. Урбаны уже не люди, но сила у них. А ватажники вроде как прежние, но по закоулкам и не зависит от них даже малого. Кстати, Запев выл, не один Питер урбановский и другие у них гнезда имеются, даже Питера поболее.
— В это верю! Что плохо, то правда.
— А чё ж урбаны людьми быть перестали? Неужто из-за тесноты лишь? Далее давай, Ржавый.
— Запев выл, из-за тесноты как раз. Когда народу много соберется, горлопанов и шебутных потихоньку кончают. А у урбанов такая жизнь, что шаг не туда сделаешь и уже ты опасный и вредный, сложно ведь у них устроено весьма. Да и видели и слышали они всю жизнь, пока людьми были, одно и тоже. Вот и осталась в Питере одна серость, между собой неразличимая. А там и человеческого ничего в них не осталось.
Знай себе прет поредевшая ватага под недрами проклятого Питера. Вождь ныне Русак. Не хотел, заставили. А кому еще? Клюшка.... Чего? Бабу в вожди? А ведь не зря мысля пригрезилась. А более-то.... Запев. Ха... чего только в голову не взбредет, со всеми этими.... Видишь ты, взбрело.
— Долго, еще?
— Плечи не железные.
— Глаза спотыкаются, — ропщет народ, подустал. Не на власть, правда, которой и нет особо, а на жизнь проклятущую. Дети, оборвыши чумазые, плетутся, неся свою долю ноши, молчат, но злые слезы разводами грязи пускают. Цель-то великая, а силы какие всегда, пускай и разгоряченные.
Но вот и свет, уже не злой, урбановский, а родной, небесный, грязный. Серая ночь горестная, знакомая в щели пробивается. Неужто весь Питер проклятый по низам пробуравили? Похоже на то.
— Шпана, глянь-ко, — да уж, посмотреть стоит. Мужик здоровенный, железный, лежит на боку, сидя на собаке какой-то странной. Осколки таких блестящих непонятностей раньше и в Гатчине водились. Только всё на наконечники копий перевели. Были у Дохлых Предков силы на дурь, такие штуки понаделали. И мразью урбановской от них не разит. Скорей уж на ватажников похоже. Тоже иной иногда сядет, да и начнёт из камешка точить чего-то. Уродца настругает, а сердце тоскливое греет не только ему.
А мужик и не уродец совсем. На человека весьма смахивает, грязный такой же. Только большой больно, да они, железные, все такие.
— Народ, а мужик железный, ведь Запев как! Похож-то, один в один!
— Че, че? А точно, он и есть!
— Что за присказка? Духи, что ли постарались?
— Может и духи, намекают, что правильно двигаем.
— Только Запев поменее малость и с бородой был.
— А теперь и вовсе лысый.
— Сам-то каков!
— А че за зверь под мужиком?
— Из тех, наверно, что ранее водились.
— Вкусный, небось.
— И много, главное, на полватаги хватит.
— А сидит-то мужик на звере че?
— Такая зверюга бегать быстро должна.
— Удобно как, ноги не стопчешь. Только жрать такая собачка много должна. Потому, небось, и повывелись. Или поели их.
— Да не, зверюга — символ власти. Человеку со зверюгой не договориться. Ума-то у крыс и кошаков поболее урбановского, понимают, что в котле окажутся. Какая тут дружба?
— Так, Запев из вождевских отпрысков получается?
— Ага, только от девки-рабыни.
Вот и небо знакомое, неприветливое. Питер весь прошли, вон он, злобный монстр, вдали высится. И на здании непонятном копьё железное, на иглу похожее, тускло блестит. А теперь куда? Воды пока не видать. Один гранит державный стройно и строго, как ножка клюшкина, к низам стремится. Но на запад, на запад. Земля здесь какая, песок да грязь. И грибов не растет.
Однако идти, вперед, только вперед. Возвращаться уже некуда. В Гатчину шпана-то чужая понабежала, любой поймет. Татьянинцы первыми, небось, пожаловали.
Вода встречается между делом. Лужами отдельными. Гнилая и пить нельзя, соленая, тьфу.
— Нехорошо-то как, равнина, урбаны пожалуют, не спрячешься.
Все понимают, что плохо, а как изменишь? Скверность во внутренностях души ватажьей. Теперь бы привал, крысятины вареной, браги с мухоморами, малость самую. А надо далее топать, да пожитки скудные тащить.
Грустно весьма все. Ноги в песок проваливаются и тишина, совсем уж штильная. В походы вокруг Гатчины отправляться иное совсем. Там-то ведь одна воинская шайка идет, с копьями и дубинами. И по поживу близкую память имеется. Сначала драчка, потом разгул пьяный, с насилием.
И в Кронштадте тоже будет! Будет! Вот веселее и зашагали.
Только Воды Большой всё нет и нет, лужи, да лужи.
— Шпана, строения какие-то!
Непонятное чего-то совсем. Опять диковинка не виданная ранее. Типа холма, на нём и, впрямь, домишки разваленные. А вокруг здоровенные ржавые штуковины, типа урбановских. Только иные, чем-то на жирных недавленых тараканов похожие. Чего с ними Великие Дохлые Предки делали-то? Может, с Большой Водой как-то связано?
— Ватажка какая, небось, обитает здесь.
Один сказал, а все и ранее в голове крутанули. Воинским порядком урядились и скопление развалюх проведать. Мёртво, пусто поначалу.
А потом один труп, другой. То баба, то мужик, обгоревшие. Вот и убраны дохлые, копьем в брюхо тиснутые.
— Не нравится мне здесь, че-то!
Не успел мужик сказать, свара большая пошла. Урбаны, уже вполне на ногах стоящие из-за развалюх повылезали и давай огоньком шмалить.
Раз такое, давай опять копье с дубиной в дело. После катакомб питерских страх перед урбанами не тот совсем. Да не убоится Человек насекомого!
Может и не убоится, а упокоится вполне, лучи смерти урбановские не отменял никто.
Только тут уж не стеной пошли, ученые, а перебежками, за углы порушенных, как это, фундаментов, хоронясь. Насекомых умом брать надо.
— Мужички! Врассыпную! Перекатами!
— Затесывайся между тупых, пускай сами себя жгут!
— А-а-а! — смерть всегда свое возьмет.
— Вали гадов!
— У-у-х, — повезло салаге молодому, живой, одна шкура слегка попорчена.
Видать, не много урбанов на этот раз встретили, быстренько одолели. Даже порадовались за свою крутизну. Но по щелям-то прошлись, вдруг где насекомые двуногие затаились.
Урбанов-то не нашли, зато вытащили из подпола бабу с мальчонкой, из сосущих еще. Баба ватажная, в себя быстро пришла. А её и добром. Дела большие творят, да и на урбанов вся злость выкипела.
— Так, девонька, выкладывай.
— Урбаны, наших всех....
— Видим. Чё мало-то их так? Шайка ваша кислая совсем была?
— Да не, это они добивать приходили. Ранее-то основную резню устроили.
— Добросовестные, гады.
— С нашей ватагой пойдешь?
— Пойду.
— Мужики, кто бабу возьмёт?
— Я, с охотою.
— Не, Кайло, козлина смердючая, тебе не пойдет. Баба качественная.
— Хватит разговоров пустых! — Клюшка болтовню приглушила.
— И то..., — Русак к вождю привыкает, — С девкой потом разберемся.... Скажи лучше... Кронштадт далеко ли?
— А это он и есть самый.
— А Большая Вода?
— Была, Большая Вода, была. Ещё когда я мужика не знала. А потом ушла вся. Говорили, из охотников погулять, далее она теперь. А как вода ушла, тут к нам урбаны и пожаловали.
— Так.... Меняются расклады наши.
— Теперь-то куда?
— А Запев-то где? Что провоет?
Нет Запева больше, достали его урбаны таки. Такая ведь нелепая потасовка малая, а положили. Увидел Запев своими глазами Кронштадт, да не узнал о том.
Далее на запад шпана двинула, Большую Воду поглядеть и от Питера проклятого прочь. А кость и кастрюлю запевовскую Ржавому отдали, пускай выть учится.